ЛЕГЕНДА О ЦАРЕ ФАТЕЕВ АРИФАРНЕ
Колдовство – это зло, это книга Сатаны,
И богов напрасно не гневи.
От судьбы нам не уйти.
И в подлинности легенды не смей ты усомниться!
Природы лунные покровы, ковры зеленые лугов… И хоровод заводит, к эпохе древней мчится мысль моя! Глаза закрою, уйду в себя, и по тропинкам души моей, пройдемся, мой читатель!
И как журчанье родника, зовет легенда нас вперед. Нет в жизни сладкой каторги – лишь только письмена, сказанья древних.
И вот о чем гласит легенда!
Жил царь богатый Перисад у моря Черного, где берега усыпаны песком сыпучим золотистым, где зелень, словно бархат мягкий и душистый, купалась в солнечных лучах.
Он правил древним городом Боспором, хоть грек он был из местных Спартокидов. Все было славно в царстве том, но грусть плескалась, словно хищная акула, в глазах царя. И сорок лет правления состарили его, и в думах строгих содержал он сердце. Ведь сколько не тяни, а жизнь не бесконечна, и боги позовут к себе. Иначе будет недочет на небе!
Гадал и думал старец Перисад, кого из сыновей своих оставит страною править. Есть три ствола от корня одного, как бусы в ожерелье на нити золотой. Он мысленно перебирал, уставив безмолвный взгляд в себя, решал на ощупь сердцем, кто из троих достоин больше трона.
Сатир – сын старший, мудр не по годам, властолюбив, но вот беда, тщеславен он безмерно, влюбленный в отражение свое. Чрезмерно жаден к власти. Боялся Перисад, что сам себя погубит этим сын. Ведь алчность Сатира страшна, горяч он в гневе. Как солнца жаркий луч, засохнет все царство на корню, не дав плодов заветных.
А средний, матерью своею названный Пританом, живет вдали от Перисада в городе Гаргазе. Он избалован сердцем женским. Корона царская здесь будет велика, уж слишком узок лоб, и мудрость не прижилась в нем. А глупость, хоть в тесноте, живет привольно в голове Притана. «Нет, не пойдет», – царь эту мысль прогнал, как муху с царского стола.
«А вот Евмел, – вздохнул он глубоко, – хорош, гаденыш, но темен он душой, коварен и хитер, как змей в норе, где вход один, а выходов безмерно много. Тиран, здесь нечего сказать, и яда много в нем. Ужалит братьев, оставит их сиротами, лишит богатства и даже, возможно, – головы.
И друг его, колючий еж – царь Арифарн… Мудр да пригож правитель варваров-меотов! Ослабить может он Евмела, Боспор мой хитростью приобретет и греков поставит под иго местного народа.
Нет, – вновь вздыхает старый Перисад, – змей тогда хорош, когда в нем яда нет и острых костяных клыков. Евмел – не царь, а деспот, тиран народа. Правитель без сердца – что трон, лишенный жезла и подножья».
В таких раздумьях тяжких не выдержало старческое сердце царя Боспора и приковало тело его к стальному ложу. Но дух еще теплился и мудрость зрела. Царь был похож на древний колодец во дворе, что был завален камнями и мхом, но бился в нем источник и радовал еще водой студеной.
И вздумал он однажды на заре созвать всех колдунов его страны, чтоб духи дали знать ему, кукушке старой, как долго петь еще, как скоро замолкнет его голос, и тело дряхлое покинет резвый дух. В последний срок решить он будет должен, смотря глазами старческими в небеса, кого на царство ставить. Вот что мешало уйти в забвенье.
Гонцов во все концы страны заслал и ожидал в своих палатах царских. И много колдунов пришли к нему, в кровь разбивая колени об холодный мрамор. Но ни один из них не достучался истиной до сердца Перисада.
Уж третий день стоит толпа у царского дворца, шаманы танцуют у костра, и бубны не умолкают в их руках. Но нет ответа свыше.
А мудрый царь все угасал, как уголек. Уж бледен, как зола с налетом белым, где нет тепла, не говоря о жаре.
Никто не смог ключом познаний открыть проржавленный замок. И колдуны убрались восвояси. Потухли костры у Перисада во дворе.
Заря рождалась на востоке и умирала на западе, плещась в волне, окрашенной багрянцем, дрожа в дорожке лунной, беспокойной.
И вот, когда уже потухла вера костром забвенья, старуха древняя в лохмотьях с котомкой на спине явилась. Засохла кожа на лице, вся как скелет. Стучит ослабшею рукой костлявой о двери медные палаты царской. Зашла к царю, гордынею объята. Не дрогнули колени в поклоне низком, и никакой покорности во взгляде! И голосом надтреснутым, как будто из могилы, заговорила:
«Коль жаждешь истины, вели, чтоб слуги вынесли тебя на солнце в царский двор, пусть жаркий луч пригреет на время твои кости и охладит тебя прощальный ветерок. Душа твоя покинет скоро тело, но разум осветится ярким светом, чтоб сердце усладить. Узнаешь ты, что ожидает царство, кто будет править им, а кто погибнет, найдя погибель в ожиданье славы».
И вышла вон, спины не прогибая. И ожидает во дворе царя.
И тут же слуги кинулись исполнить волю господина, и тело древнее в носилках из дорогой слоновой кости несут во двор просторный. И солнца яркий свет вдруг ослепил рассудок на мгновенье. Вдали зеркальной гладью билось море, и в нем купалось золотое солнце.
Старуха древняя присела на песок. «На волны моря посмотри, мой царь! – потухшим голосом сказала Перисаду. – Смотри, великий сын боспорского народа, волна идет, за ней еще другая, и мощью, силою наката волну ушедшую в себя вбирает. А это значит, что в борьбе за власть ты сыновей всех потеряешь разом».
«Молчи, старуха, что за бред несешь!» – воскликнул в ярости царь греков.
«Так вот, – не дрогнув взглядом перед царем, старуха продолжала, – меня ты не пугай. Я, как и ты, покину мир блаженный. Но прежде отведу, как поводырь, тебя на утренней заре я в царство мертвых. Но ты горишь огнем, словно полено березовое… Желаешь истину познать – так слушай! Иначе умрешь во мраке неведения, а я покину твое царство».
«Нет, говори, я слушаю тебя», – ответил царь поспешно, от нетерпения пылая.
Старуха молча взгляд направила вперед, где чайки над волной морской за рыбами ныряли.
«Смотри! – воскликнула она. – Ты видишь, царь, гробовщиков вон стаи ныряют в море. Так твое царство разграбят сыновья, и их враги – окрестные народы – Боспором будут править».
«Да что за язык шершавый у тебя, надтреснутый бедой!» – воскликнул Перисад, нахмурив взгляд печальный.
«Ну что ж… – махнула ведьма рукою старческой. – Коль не желаешь слушать, пускай Сатир, твой старший сын, свой вещий сон расскажет и станет в круг со мной. Сатир, которого в душе желаешь поставить ты царем!»
«Откуда знаешь ты! – воскликнул царь. И тут же подтвердил: – Да, в размышленьях тяжких на нем я выбор свой остановил. Но кто ты? Ведь даже я не знаю, что видел сын мой Сатир в глубоком сне! О чем старуха оповестить желает? Что ж, позовите Сатира, пусть встанет рядом с ней и все расскажет, коль видел сон. Пусть мой народ услышит».
В неведении развел руками Перисад.
Высокий ростом, с могучей грудью, сын старший вышел из толпы, встал в круг он вместе со старухой, пронзив ее холодным взглядом, словно острое копье.
Старуха только усмехнулась и молвила царю: «Твой сын молчит о вещем сне лишь только потому, что смерть гуляет в нем. И эта смерть не только, Перисад, твоя, но также всех царевичей твоих. А старшего корысть – вина твоя, поскольку в нем ты видишь нового царя!»
«Скажи, что это ложь, мой сын, что ты вне власти сна! Проглотит пусть безумная старуха свой бред неугомонный!»
«Отец! – ответил хрипло сын. – Беда пришла. Права старуха, я видел сон и страшен он. И потому закрыл я на замок язык греховный мой».
«Что ж… – огорчился Перисад, – скажи всему народу, что ждет Боспор в бушующих, как жизнь, волнах».
«Коль так, – вздохнул Сатир, – с меня ты не взыщи. Сей страшный сон не смог я разгадать. Вот что гласит мне дух из злого мрака…»
Старуха не слушала Сатира, будто знала наперед, о чем расскажет он народу. И палкой из бамбука круги какие-то чертила на песке сыпучем. И проскрипела: «Что молчишь, Сатир? Ты видел, что сердца царевичей всех брошены в огонь. Нет смысла истину скрывать. Судьба не тряпка, а меч в руках творца. Вот круг с чертой, тебе решать: молчать иль тайны занавес поднять».
Старуха взглядом указала на песок, добавив шепотом: «Круг – это яма, а камни – это кости. Понятно всем, что это смерть идет тропою тайной!»
Сатир не стал вникать в слова старухи, и голос сильный раздался, словно молния на небе, и взгляд горел огнем.
«Так вот, – он твердо произнес, ломая говор греческий; слова лились со дна души, как море выбрасывало на берег осколки корабля. – Увидел я во сне, как будто гривой львиною оброс. Осталась голова на мне людская, а туловищем стал я зверь лохматый. И в яме в западне сижу, и там грызутся еще два сильных льва – такие же, как я. И шерсть, и когти, и повадки – все львиное. И дикий нрав! Узнал в чудовищах я братьев своих, Евмела и Притана. И каждый дышит злобой, как и я, и рвет на толстых шкурах полосы когтями, кусает острыми клыками друг друга. Лишь тянется один к свободе на простор, другой его клыками с новой силой тащит в яму.
И понял я – в кровавой схватке спасенье лишь одно: чтоб выйти на свободу, загрызть я должен обоих львов младых. Я должен биться насмерть за свободу! И рвемся в бой, лишь шерсть летит, и льется кровь звериная на землю. И что ни шаг – прыжок, и нет вражде пощады. И падаем мы от бессилья, вновь встаем, клыками острыми все рвем и рвем друг друга. Сковала слабость, но еще теплится кровь, и каждый жаждет изменчивой победы. И вновь бросаемся мы в битву! Предатель-ветер дышит в спину и сеет, словно плуг, беду. И слышим рев зверей в лесу – все ждут момента, чтоб наброситься на трупы.
Вдруг головы косматые подняли мы – сухие листья, земля сырая посыпались к нам в яму. И застыла в жилах кровь звериная! Там, наверху, где край сыпучий очерчен ямы, сидели на краю еще два льва с главою человеческой в короне царской.
И самый крупный лев весь в шрамах рваных, лоснится шкура от жира, и жилка крови бьет во взоре лютом. И мы узнали в нем того, кто правит Римом.
А рядом лев второй, чуть меньшей силы. Гладка еще на нем младая шерсть, но жадности побольше, чем у льва заморского. Был это Арифарн, меотский царь! И так он был свиреп, что падалью несло из пасти, как от шакала мерзкого, и ясно было всем, что ищет мяса, теплого от крови, и жаждет сердце храброе пожрать.
И оба ждут безмолвно, кто победит в проклятой западне и вылезет из ямы черной по трупам братьев, чтобы вдвоем на выжившего льва наброситься. И вот Евмел, брат младший, победил. Но не под силу ему бороться со свежими двумя, и он лежит в кровавой яме. И два могучих льва в коронах царских переглянулись, мнут траву вдоль края, решая меж собой, кому достанется Евмел, двух братьев погубивший, с лицом людским, но телом и сердцем звериным, кожей толстой, грубой, львиной.
И здесь проснулся я в поту холодном и порешил молчать про этот сон, чтоб не печалить сердце моего отца, не хмурить очи на челе его. И без того уж сердце его древнее чуть бьется в обессиленной груди».
Замолк Сатир, и ропот слышит он в толпе, и стал чернее тучи взор отца. Выходит старший сын из круга вон и смешивается с толпою шумной.
А старуха все стоит в кругу и смотрит молча на море буйное. И ветер вдруг притих. И солнце выглянуло из-за туч, как узник сквозь решетку.
«Что ж ты, старуха, – молвил Перисад, – вросла в песок усохшею корягой? Томишь сердца безмолвием своим. Давай-ка расскажи, откуда ты и кто тебя направил, зачем пожаловала к нам? Раскрой секрет сна вещего, что сын мой рассказал».
«Что ж, повинуюсь, коли ты желаешь, – старуха усмехнулась в кулачок. – Богиня синевы небесной меня направила к тебе голубкой сизой. Я – смерть твоя!»
Притихли все вокруг от ужаса. Один лишь Перисад не дрогнул и спокойный дал ответ:
«Давно тебя признал я, смерть лютая. Тебя я не боюсь. Давно копчу под диском золотым я тело дряхлое, устал я в ожиданье послания от бога моего. Но все ж открой нам, что был этот сон? Как царствовать моим сынам отныне?»
«Что ж, воля божья и ответ готов, – скрипит старуха, будто стон души раздался ведьмы дряхлой. – Ты, посох смерти взяв, теперь уйдешь. Твой старший сын Сатир усядется на троне золотом. И бойня славная начнется между братьями, как сон тот говорил.
И властью сильной, как корою ствол, в той битве обрастет Евмел. И чужеземный корень напитает тот ствол, и имя корню – Арифарн, меотский богатырь. И двадцать тысяч пеших воинов и двадцать тысяч конницы он выставит на поле чистом перед речкой Фат против Сатира, сына твоего, царя Боспорского. Стоит там замок древний, заброшенный. У замка и начнется война братоубийственная, твой Сатир в ней будет ранен в мышцу мягкую копьем, найдя погибель от царя меотского!
А сын второй, Притан болезненный, погибнет от руки коварного Евмела – брат на брата пойдет. И похоронят его с тобою рядом, Перисад, как и Сатира, в гробнице царской в городе Горгазе, где все покоятся цари из рода славных Спартокидов.
И вырежет Евмел всех до единого, кто слабою рукой коснется трона. И сын Сатира, младший Перисад, падет от палача его.
И здесь возникнет подле трона Арифарн, погревший руки на войне бесславной. Из друга обратится во врага. И Гекатей, сын Фракии, царь синдский, его поддержит. И падет Евмел от рук обоих ненасытных львов. Придавит его колесом железным!
И на руинах славного Боспора одним орлам да воронью раздолье настанет.
Узнал ты, что хотел! Теперь прощайся с землею грешной!»
Услышав речь такую, затрясся Перисад тяжелой дрожью и ликом побледнел. А ведьма повернулась в кругу своем, и тень ее мелькнула, и смех раздался старческий. И вдруг в ней все признали смерть: вот череп голый с глазницами бездонными, и кости черные с железною косою блестят на солнце!
И в страхе разбежался народ от власти смерти близкой да безликой. А Перисад главу свою роняет, и пена белая пошла из уст позеленевших.
О том гласит молва от Диодора, что родом из Сицилии.
И смерти лютой сбылись слова! За трон царя Боспора схватились братья, истребив друг друга. Погиб Сатир в бою, сжимая меч кровавый. А болезненный Притан пал жертвою коварного Евмела. Который сам погиб от колесницы железной, пущенной рукой того, кто власть отнять хотел у Спартокидов, – и имя ему было Арифарн, меотский царь из племени фатеев.
Как сказано в народе: «Кто жаждет власти, тот падет от рук другого жадного».
Читатель мудрый поймет, в чем суть легенды этой древней.
