СКРОМНОСТЬ И ТОЛЕРАНТНОСТЬ

Скромность и толерантность (терпимость, снисходительность) моральные ценности общечеловеческого характера. Однако экспликативная модель этих чувств своеобычна у разных народов и разных сословий внутри одного этноса. Акты поведения, нескромные с точки зрения представителей одного этноса, могут иметь совершенно противоположное значение в системе ценностей другого. Это общеизвестно и не требует доказательств.

Мы рассмотрим некоторое число экспликативных моделей скромности и толерантности у адыгов, ориентируясь главным образом на те из них, что дают наибольшее представление о конструктивной значимости принципа и являются рыцарскими по своему содержанию.
Грубым нарушением этикета считался разговор мужчины о собственных достоинствах и вообще о своей персоне. На это обращают внимание многие авторы XIX в. Например, Н. Дубровин вслед за К. Ф. Сталем пишет: «...храбрые по природе, привыкшие с детства бороться с опасностью, черкесы в высшей степени пренебрегали самохвальством. О военных подвигах черкес никогда не говорил, никогда не прославлял их, считая такой поступок неприличным. Самые смелые джигиты (витязи) отличались необыкновенной скромностью, говорили тихо, не хвастались своими подвигами, готовы были каждому уступить место и замолчать в споре; зато на действительное оскорбление отвечали оружием с быстротою молнии, но без угрозы и брани» (Дубровин, 1927, 54). У Хан-Гирея находим аналогичное свидетельство: «Говорить о своих подвигах, приписывать самому себе подвиги, в каком бы то ни было виде, почитается у черкесов величайшим пороком. Не менее того, по их мнению, хвалить человека в глазах его есть гнусное лицемерие» (1836, 321). В отношении последнего правила следует сказать, что ныне оно уже мало соблюдается, особенно у кабардинцев, любящих за столом и в других местах произносить хвалебные речи в честь присутствующих. Однако и сейчас еще в ходу пословица: Нэрылъагъу щытхъур нэрылъагъу убщ * В глаза хвалящий [все равно, что] в глаза хулящий.

Адыгские рыцари, боясь прослыть хвастунами, даже самые яркие, драматические страницы своей жизни пытались представить коротко, без аффектации. Следующий факт (о нем любят рассказывать старики в нынешней Черкесии) красноречивое свидетельство тому. Во время русско-кавказской войны, на одном из собраний старейшин было принято решение о смертной казни двух братьев Шовгуровых, предательство которых послужило причиной гибели жителей целого аула на реке Лабе. Привести приговор в исполнение было поручено рыцарю, известному во всей округе под именем Мыхьэмэт-1эшэ Магамет-колчерукий. Он застрелил обоих братьев в момент, когда те возвращались с чьей-то свадьбы и сообщил об этом следующим образом: Ержыбыжьыр гъуэхъуащ Щогъур и къуэжьит1ыр гъуэгащ (Ержиб прогремел Шовгура сыновья взревели) [Записано со слов Б. Хакунова, слышавшего эту историю от ныне покойного Пыту Кимова (КЧАО). Ержиб тип ружья, названный по фамилии мастера-исполнителя].

Это сообщение иносказательное в известном смысле. Даже употребления слов «я» и «застрелил», как мы видим, удалось избежать рыцарю.

Некоторые честолюбцы из числа мужчин все же находили один, по понятиям адыгов, не совсем благопристойный способ поведать о себе, о своих подвигах. Они прибегали к помощи песни, которую заказывали джэгуак1уэ профессиональным певцам-сказителям. Н. Дубровин в связи с этим пишет, что черкесы чрезвычайно впечатлительны, легко воспламеняются песнью и рассказом. Этою чертою народного характера весьма часто пользовались люди, желавшие овладеть народным мнением и занять степень военных начальников и предводителей в борьбе с врагами. Задумав какое-нибудь пред приятие, они отправляли по краю преданных им импровизаторов, которые прославляли их ум и дела, увлекая народ в их пользу. Одним певцам принадлежало исключительное право рассказывать подвиги черкесских героев... (См.: Дубровин, 1927, 86). Хан-Гирей приводит несколько фактов, свидетельствующих о такого рода свободе песенного слова. Среди них особенно замечательна история возникновения песни о старом Бексирзе: «Он был уже в глубокой старости, когда сыновья его поручили певцам сложить жизнеописательную песню об их отце. Старец, узнавший о том после того, когда песня уже была сложена, потребовал к себе сыновей своих и певцов, приказал певцам пропеть сложенную ими песню и, найдя в ней описание такого подвига, который унижал одного из его соперников, приказал порицание выкинуть из песни. Скромность почиталась в старину между черкесами первым украшением человека» (1974, 129-130). Впрочем, и само сочинение и исполнение жизнеописательных песен при жизни рыцаря было не правилом, а исключением из правил: «Заслуги своих великих людей черкесы воспевали обыкновенно после их смерти» (Дубровин, 1927, 54). Хан-Гирей объясняет это опять-таки «скромностью черкесских нравов» (1974, 275).

К запрету на хвастовство примыкает запрет на похвалу детей родителями и вообще всякий разговор о них. «Создается такое впечатление, пишет Тебу де Мариньи, что черкесы избегают всего того, что напоминает им о их привязанностях и удовольствиях... у них даже считается неучтивым говорить о детях, особенно маленьких» (Мариньи, стр. 314). Всякого, кто заводил разговор о достоинствах дочери или сына, высмеивали, считали бестактными в высшей мере. Отсюда пословицы типа: Уит1уанэ умыуб, уи бын ущымытхъу Вторую жену своего мужа не ругай, своих детей не хвали; Зи нысэгъу зыубрэ, зи бын щытхъурэ Жену деверя ругающая и своих детей хвалящая [одинаково недостойны уважения].

Если хвалят парня или девушку, присутствующие при этом родители считают своим долгом прервать говорящего: выслушивать такое приятно, но неприлично. Обычно это делается в шутливой форме; если, например, речь идет о сыне, говорят: А щ1элэжь ц1ык1ура жыхуэп1эр? Щыгъэт, кхъы1э, здынэса щы1экъым ар. Ты говоришь про этого мальчишку? Перестань, пожалуйста, он еще ничего не достиг. В таком же духе высказываются старшие братья о младших.

Категории ц1ыхугъэ человечность, адыгагъэ адыгство, о которых речь пойдет ниже, обязывали щадить самолюбие другого человека, по мере возможности доставлять ему меньше неудобств и стойко, без жалоб переносить неудобства, причиняемые собственной персоне. Памятуя об этом, в общественном месте «враги остаются в границах вежливости и даже оказывают нередко друг другу разные услужливости» (Хан-Гирей, 1836, 320). «Если обидчик случайно встретит обиженного, то он не должен первый нападать, а вправе только обороняться. В поле он должен уступать ему дорогу, в доме у постороннего тотчас уходить, когда вошел обиженный» (Торнау, 1864, 40).

Запрещалось (по крайней мере в течение 2-3 дней) расспрашивать гостя о том, кто он таков, откуда и куда держит путь. Необходимо было прежде оказать путнику услуги и почести, которые предписывает адыгский этикет. Это было своего рода приобретением права на расспросы. Впрочем, и во всех других ситуациях рекомендовалось избегать вопросов, которые могут представить для собеседника некоторые затруднения; ограничиваются, как правило, расспросами общего характера (о новостях, о здоровье и т. п.) Излишнее любопытство нарушает правила адыгской вежливости, о чем в свое время писал А. Кешев (1977, 255-256). Вообще же у черкесов, по свидетельству Хан-Гирея, «правило таково, что должно... более слушать и менее говорить» (1836, 320).

Рыцарский этикет, как известно, обязывает мужественно переносить страдания, не доставляя хлопот окружающим. В связи с этим обращает на себя внимание ритуализованное поведение раненого. По обычаю, вокруг него днем и ночью поют, пляшут, веселятся девушки и парни, видимо, с целью отогнать злых духов и ускорить выздоровление юноши-рыцаря. «Больной сам участвует в забавах и пении, нередко преодолевая несносную боль, и при входе почетного посетителя или девиц каждый раз встает с постели. Если исполнить эту учтивость ему нет возможности, то, по крайней мере, он приподнимается...
Я, продолжает Хан-Гирей, видел человека на одре смерти, до того близкого к гробу, что не было уже никакой надежды, но при входе нашем, услышав, что мы приехали посетить его, он до того употребил усилие, что повредил перебитые кости и упал в обморок от ужасной боли. Жалостно было смотреть на судороги его, и через три дня после того он умер, превозносимый похвалами за мужественное терпение.

Если больной охает, морщится и не встает при входе посетителей, то навлекает на себя дурное мнение народа и подвергается насмешкам; такое обстоятельство делает черкесов терпеливыми в болезнях до неимоверности» (Хан-Гирей, 1974, 202).

История (рассказанная одним стариком из Чегема-II, КБАССР), в которой, мы, к сожалению, забыли имена действующих лиц, еще одно свидетельство толерантности и куртуазии, предусматриваемой адыгским этикетом. Трудно передать ее столь же красочно, как она звучала в устах старого адыга, но суть такова. Один из кабардинских князей приблизил к себе (включил в свою дружину) молодого, малоизвестного рыцаря незнатного происхождения. Однажды, после возвращения с охоты, князь устроил пир для всей свиты. Молодого рыцаря среди них не оказалось, хотя он принимал участие в охоте. Впрочем, его отсутствие никем не было замечено. Можно поэтому представить, каково было удивление участников пира, когда утром, выйдя во двор, они увидели юношу, стоящего в том же положении, в каком они его оставили, но всего запорошенного снегом. На естественные в такой ситуации вопросы тот ответил, что он не был приглашен в дом, но не посчитал нужным напоминать о своей малозначительной персоне и беспокоить компанию из-за такого пустяка.

Народ сохранил эту историю, передавая ее из уст в уста, видя в ней поучительный пример благородства, терпимости, проявленного юношей из народа.

Другой пример такого же порядка.
Кабардинский рыцарь Мисост Катей держал свой путь в один из аулов феодальной Черкесии, когда его догнал молодой, незнакомый ему человек. После обмена приветствиями, последний, как это положено по рыцарскому этикету, предложил М. Катею свои услуги спутника, сопроводителя гъусэ и получил на то согласие. Через некоторое время, когда взору путников предстал какой-то аул, юноша сказал, что у него здесь живет сестра и он едет к ней. Вскоре он скрылся за первыми домами. Катей, хотя у него были неотложные дела, спешился с коня и стал дожидаться своего спутника. Юноша, не подозревая об этом, гостил у сестры до следующего дня, а наутро отправился домой. На окраине аула он встретил Катея, который весь заиндевел на ночном морозе. Немало удивившись этой встрече, юноша спросил, что Катей делает здесь и почему не продолжает свой путь. Благородный рыцарь ответил так: А хуэмыху, Къатей Мысост и гъусэр къигъанэри к1уэжащ жа1эу зэхэпха? Дызэгъусэщ жызы1ар уэращ. Дызэгъусэжкъым жып1амэ сыныппэплъэнтэкъым Эх, растяпа, слышал ли ты, чтобы говорили: Катей Мисост ушел, оставив своего спутника? Мы спутники сказал ты сам. Если бы ты сказал, мы уже не спутники, езжай своей дорогой, я бы не стал тебя дожидаться [Записано со слов А. Гукемуха, получившего эти сведения от известного черкесского сказителя Н. М. Кандохова (аул Заюко КЧАО).].

У адыгов по сей день сохраняется бесчисленное множество подобных преданий. Причем, многие из них повествуют о рыцарских, благородных поступках женщин. Вот одно из них. «В 1846 году бесланеевский князь Адильгерей Каноков, вследствие давно существовавшего кровомщения, убил кабардинского князя Магомета Атажукина. Враждовавшие князья, окруженные своими узденями, встретились на р. Урупе. Завязалась перестрелка, погибло 14 человек, в том числе и Адильгерей Каноков». Так описывает начало этой истории К. Ф. Сталь (1900, 118). Но нас интересуют дальнейшие события, не зафиксированные в литературе, но сохраненные в устном предании.

Трупы князей были доставлены в дом Канокова, находившийся поблизости. Увидев на полу бездыханное тело своего мужа, княгиня, как и положено, принялась его оплакивать. Присмотревшись же к трупам, лежащим перед ней, она замолкла и, указав на труп Атажукина, лежащий недалеко от порога кунацкой, сказала: «Мыр бийми, хьэщ1эщ, жьант1эмк1э дэфхьэ Это хоть и враг, но все же гость, перенесите в жанта [почетное место в комнате, самый дальний от двери угол справа].

Поистине, это пример завидного самообладания! И в самом деле даже в отношении к трупу, причем, трупу человека, от рук которого погиб ее муж, княгиня сочла необходимым соблюсти правила черкесской вежливости. И это не могло пройти мимо внимания присутствующих. Слух о ее благородном жесте распространился во всей округе.

Бытование такого рода преданий в устном народном творчестве адыгов, конечно же, не случайно. Оно является отражением ценностных ориентации жителей феодальной Черкесии, ориентации на своеобразно понимаемую рыцарскую скромность, толерантность, комильфотность. Это, по вполне понятным причинам, оказало мощное воздействие на всю сферу традиционно-бытовой культуры общения народа. Предания такого типа вполне справедливо считать распространителями, популяризаторами этикетных форм поведения. В силу этого они выступают кроме того в поэтической, по словам Т. В. Цивьяна, функции. Она, по его мнению, проявляется в следующем: «1) участник этикетного поведения с предельным изяществом выполняет приемы, предписанные для данной ситуации; 2) участник этикетного поведения применяет большее число приемов или более сложные приемы, чем его партнер; 3) участник этикетного поведения позволяет себе отклонения от правил, но такие, что они лишь подчеркивают его полное и свободное владение этикетными приёмами» (Цивьян, 1966, 149).

Такая отчужденная, идеализированная форма представления этикета составляет по существу особый мир, особый жанр устного народного творчества адыгов жанр рыцарских рассказов (преданий). Каноны (сюжеты, образы, формулы), по которым строятся эти рассказы, образуют этикет особого рода, удачно обозначенный «литературным этикетом» (См. Лихачев, 1971, 95).