ТАЙНА ДЖУЛАТА
Поднимем летопись истории своей, слоями пыли вековой покрытой. Трудяга-археолог каждый день снимает кистью тайны пепелищ, вскрывая шаг за шагом печать молчанья. Вот – эврика! – нашел, и сердце бьется, подобно камышу сухому под сильным ветром. И взгляд блестит, восторгом полна душа! Как волны мятежные теснятся в берегах крутых, так бьется сердце, удачей вдохновленное. Все это правильно…
Но память предков дороже, чем кисть, что пыль истории снимает по крупицам. И нету выше архитектора в эпохе тленной, чем Аллах, творец миров.
Всему в пространстве есть логичный ход, лишь только нужен ключ, чтобы завелся механизм. Без шестеренки малой нет часов, и каждый осужден пройти свой путь. И что начертано – того не избежать. Велик Аллах, и наши судьбы в его руках!
Природы нежной хрустальная свирель поет по нотам жизни, и музыку уносит ветер тленья.
Печален путь любой, коль нет для отдыха ни времени, ни остановки. Не разгадать нам в спешке тайны мироздания, и не вкусить плод зрелый, созревший в скитаньях вечных. В порыве вдохновенья все ищут счастья за чужим плетнем. Ведь сколько полководцев искали счастья в чужой неволе, в колодце горя добывали воду! А сколько властителей с железным жезлом сидели на троне золотом, его изножье вонзая в грудь безмолвного народа! Кто ищет власти и богатства за счет другого, тот, кроме пепла черного забвенья, не заслужил иной посмертной славы.
Как жалок порой бывает человек, жизнь прожигая, словно мошка, что подлетает к пламени свечи, сжигая крылья, но думает – что это солнце!
И как порою горько и обидно, когда в развалинах истории забытой гуляем мы и будто слышим стоны давно минувших лет. Века пройдут, и сладкое дыхание исчезнет, и кто-то встанет на мой череп тяжелым сапогом. И не услышит голос мой живой…
Вот так стою в развалинах Джулата. Смотрю на холм, который срезан будто бы мечом. И вижу чей-то желтый, веками спрятанный скелет, покрытый глиной. Но дождь размыл его секрет.
Природы нежной хрустальная свирель поет по нотам жизни, и музыку уносит ветер тленья. Звенит хрустальная свирель, лежит скелет забытый, слоями пыли занесен. И сердце ноет от тоски, и с уст срываются слова унынья: «Кто ты, несчастный, как скоро ждет меня твое несчастье?!»
И вздрогнул я, как будто слышу голос эпохи древней!
«Давно лежу я здесь, грудь давит холм веками мне, и ветер южный обдувает кости. Не спрашиваю, кто ты, но дух мой видит скорбь в твоих глазах. Ведь ты несчастен. Сегодня я, а завтра ты… Ведь жизнь изменчива, как ветер бытия. Ты видишь, путник, зеленые холмы Джулата. А ведь когда-то здесь жизнь цвела, как берег Терека, несущий воды на равнину, чтоб орошать вокруг поля. К мечети был пристроен минарет. И муэдзин нас призывал к войне молитвой сладкой, но священной. Четырнадцать веков от Рождества уж минуло. Стояла здесь мечеть, как обелиск добра, надменно возвышаясь над равниной кабардинской.
А рядом жили тысячи людей, ремесленников, гончаров умелых и добрых горожан. Сюда когда-то приезжал арабский дипломат Бута и все записывал в тетрадь, чтоб для истории запечатлеть судьбу Джулата. Там, где стоишь теперь, была соборная мечеть. А дальше, куда свой взор ты обратил, стоял монетный двор, куда съезжались все купцы. Монеты золотые притягивали их жадный взор, где выбита была сова резцом чеканщика. А по другую сторону был выбит медальный профиль воина Дзулата, что крепость основал по воле божьей».
И голос духа замолчал. И я, смиренный путник, почуял дрожь в коленях оттого, что город древний встал перед глазами. Остались камни вековые в желтой глине, с фундаментом разрушенным. Как обелиск величия былого, громоздились на вершине Джулата верхнего осколки камня, где ввысь когда-то стремился медный минарет мечети Татартуп. И я представил, как мулла стоит на маленькой площадке, где щели черные виднеются в разрушенной стене. Как будто сквозь щель души смотрел я на развалины времен былых. И вместе с нею слышал сердца стон и времени несправедливого удар – словно копьем. «Но как же так?!» – воскликнул я голосом чужим, придавленным и полным отчаянья, как будто зов раздался из-под могильной каменной плиты.
И дух скелета в жилище глиняном опять заговорил, как будто слышал мой порыв душевный.
«Да, вижу в твоих глазах печаль, скорбит твоя душа в развалинах Джулата! Но этот день пятнадцатый апреля, поверь мне, был ужасен. Как будто волны Терека могучего разлились из тесных берегов, и в призрачном тумане всем явился последний день Джулата. Я воин был и город великий охранял, когда Тимур хромой с могучим войском подъехал на коне к вратам железным!
Там сакля бедная моя стояла в городище у самого ручья. И помню, печь турлучная пылала у старого крыльца. Семья большая собиралась у очага.
А для свободного адыгского народа закон неписан был. Лишь хабзе строгой подчинялись все и жили в дружбе крепче, чем алмаз. И, как оправа золотая, светилась мудрость старейшин наших.
Все были заняты делами добрыми в Джулате. Стучали в кузнях молоты тяжелые, мужчины славились в набегах дерзких отвагой смелой, а женщины трудились по хозяйству. А в поле плуг стальной тащили грозные быки. И старцы читали молитвы длинные в мечети знаменитой до самого Стамбула. И славился Джулат на весь Кавказ двором монетным, самым первым, когда Москва еще не знала восхода солнца, и вместо города стоял там лес густой, и выли шакалы в округе дикой.
Кто только ни стучался в ворота древние Джулата! Хазары с Каспия, аварский хан Байкан на белом, как облако, коне, и злой коварный Китай-хан, и Чингисхан великий на резвом маленьком коне. Но выстоял Джулат. Вокруг стояли стены из кирпича-сырца, посередине виднелись башни в девять сажен, с окошками для воинов, чтоб видеть приближение врага и с севера, и с юга, и рвы глубокие все заросли бурьяном, и были незаметны для врага…»
И снова голос духа умолк, и я остался, откровеньем пораженный. Ведь каждый день с друзьями здесь мимо проезжал, не зная тайны великого Джулата! И голос духа мне истину открыл, что на холме высоком когда-то древний город, как страж Кавказа, в низовье Терека стоял! Нагнулся я в раздумье, осколок кирпича поднял. Он жег мои ладони, а ведь когда-то, возможно, сам старший князь Дзулат его держал. Почувствовав в душе прилив надежды, я мысленно услышал звук цепей, звон золота монетного двора, увидел благородных горожан, которые гордились сыновьями и дочерьми своими. С мечом в руках все защищали город, прикрыв родной очаг, огонь в котором зажег Сосруко легендарный из доброй сказки!
Опять гляжу я вдаль… Вершинами полнеба разрезая и снегом белым ослепляя, Кавказские хребты стоят, как великаны. И волны Терека несутся, полны злой пеной, и омывает их поток холмы высокие, где стены древние из камня, как обелиск величия адыгов, стоят, всех удивляя по сей день.
Как светлый луч теряется в тумане черной ночи, так непогодой полна была душа, и мысли сжигали сердце пеплом черным. Я сделал шаг, не в силах больше ждать, ослеп мой разум от картин мятежных… Но голос духа вновь меня остановил!
«Постой, мой друг, куда спешишь ты в жизни этой бренной? Устали кости под сырой землей, и в одиночестве прогнил скелет мой. Ты не спеши, дослушай мой сказ о том, как чужеземцы сожгли Джулат, мой древний город. Дрожит мой голос, как листва сухая, которую злой ветер сорвал с цветущего ствола. Ведь род мой древнее, чем сам Джулат. Отцом я назван Еутых, то есть «счастливый». Я так и жил, и имя гордое не запятнал, и сына своего в честь славы вечной назвал Хатыр. Двенадцать зим ему лишь было, когда враги великий город предков окружили, разбив нам жизнь, как глиняную чашу.
Века прошли, в природе вечной все подлежит движению. В разлуке с городом великим, с друзьями и с семьей промчалось время, но в памяти моей как будто день прошел. Все помню и буду помнить на все оставшиеся мне века: и печь турлучную у старого крыльца, и голубей на крыше, и матери глаза с соленою росой, и рук ее тепло, и шелк волос, которые я гладил в колыбели, и бедность, что сжирала нас, как гусеница – свежую листву. Морщинами покрыто, как кора сосны, ее лицо, что раньше было красивей солнца. И платье порвано ее, как сердце. О, прикоснуться хотя бы раз к разбитой горем ее груди, почувствовать биенье сердца матери моей!»
Умолк дрожащий голос. Слеза прозрачная, блестя на солнце каплями росы, катилась медленно вниз по моей щеке. Как страшно было откровенье духа, и сколько горя он познал при жизни и после смерти!
«Постой, не плачь, о путник, моим страданьем утомленный. Ты спину гни, но не сгибай колени. Живи и наслаждайся жизнью, почаще смотри на небо, с таинственной природой всегда дружи, не забывай, что родина твоя превыше гор Эльбруса. Тоскую я по ней, лишь чувствую одну отраду – что непокорен дух мой, тоскующий в скелете черном! И здесь, в родной земле, лежат мои враги, и с ними дух воюет и поныне! И месть моя сильна. Но толку нет в ней. Что праху мстить, что мертвецу… Хотя я дома – а им земля моя что ад. И свою муку заслуженно несут! Джулат мой древний был превращен в обитель мертвецов, и стены стали щебнем! О, сколько воинов здесь полегло, где сад зеленый цвел!
Ты видел пропасть на вершине холмов высоких? За каменной стеной стоит мечеть из твердых жженых кирпичей».
Я взгляд направил свой отрешенный, куда указывал мне дух Еутыха. Но там остался только след, фундамент рыхлый. Дождь времени разбил его, и щебень острый лежал лишь на земле.
«Там место, где я погибель встретил от кровожадных рук Тимура. Когда эмир стоял у врат железных, мы с сыном шли из леса с вязанками сухого хвороста на спинах, и только лук на мне висел адыгский. Кто же знал, что город мой врагами окружен! Поймали нас лазутчики Тимура. Связали руки, ноги, и возле пропасти, где край из глины рыхлой, а внизу шумит могучий Терек, меня пытал Тимур хромой. И сына моего пытал, подростка, и кровь застыла в жилах, обида жгла мне очи.
«Ну что стоите, воины, – кричал он. – Пытайте их! Пусть скажут, сколько воинов Джулат их охраняют, и где в стене есть брешь, чтоб нам войти в их город вольный. Ворота крепкие, на стенах горожане стоят и льют смолу горячую на воинов моих. Еутых тебя зовут, ты говоришь? Скажи мне, сын собаки, где брешь в стене? Ты видишь мое войско? Мне нужен корм для лошадей и мясо для воинов моих голодных. Путь длинен был наш и опасен из-за Кавказских гор. Но войско мое прошло Дербентские ворота с победой! И не тяни напрасно время, ведь хан ордынский Тохтамыш уже спешит навстречу своей смерти, чтоб с войском грозным моим сразиться. Но вы, адыги, упрямы, гордецы. Закрыли врата Джулата. Добром прошу, иначе силой город захвачу, предам его огню, разрушу стены и в щебень превращу, и будет проклят он навеки, и под развалинами оставлю город мертвецов!»
Тут подскакал к нему боец. Бока коня блестят соленой влагой и зубы рвут стальные удила. «О, славный мой эмир! Спешить нам нужно город захватить. Земля дрожит, и сорок тысяч всадников к Джулату скачут. И завтра Тохтамыш с тобою грозится в бой вступить при утренней заре».
«Ну что ж, – Тимур ответил, – возьми мой меч златой за весть приятную! Настал тот день, когда я войско злейшего врага – Орды Златой – оставлю под руинами Джулата! Ты слышал слова гонца, Еутых? Нет времени с тобою тешиться в беседе. Сейчас я штурмом захвачу Джулат, а сына твоего Хатара сброшу со скалы при всех, коль не откроешь тайны древнего Джулата: где в стенах крепких лаз, чтоб воины могли проникнуть в город? Еутых, твое молчанье погубит сына, отросток рода сгинет на корню. Ему двенадцать зим, неужто ты враг родному сыну! Мои слова – закон, и я, эмир всех городов, клянусь своею благородной кровью, что сброшу сына со скалы!»
Молча стояли Еутых с Хатаром юным у края отвесного холма. Им ветер злобно теребил одежду. И взгляд пылал багровою зарей. Отчаянно стучали их сердца. И видит Еутых, как задрожали колени сына, не выдержит он пытки, слишком юн, и слабость грызет его, как червь – плод зрелый.
«Что ж, – сплюнул сгусток крови Еутых, – негоже мне пред сыном язык свой распускать. Вели же воинам – пусть сбросят его на камни. Чтоб воды бурные его бесследно унесли».
«А что, ты прав! – воскликнул эмир. – Негоже отцу показывать себя изменником при сыне. Эй, воины, делайте, что он сказал. Пусть легче станет отцу свой развязать язык».
И воины подняли копья, и эхо раскатистое крик юного Хатара подхватило, и птицы, над Тереком летящие, в испуге отпрянули. И бешеные воды сомкнулись, скрыв тело.
«Ну что ж! – воскликнул гордо Еутых. – Теперь мой сын в руках великого Аллаха. Все лучше, чем смерть позорная! Не верю я в стойкость юноши, не бреющего щеки. Заманчива свобода и жизнь сладка, и мой Хатар мог сделать неверный выбор. А так – мой род не запятнал изменой, и честь отмыта горною водой. Теперь, эмир, послушай великого Джулата тайну. Течет лягушки кровь в твоих поганых жилах, и лаз в мой город священный ты не узнаешь никогда! Я жил довольно, смерть не страшна, а тайна Джулата – в самих адыгах. Их стойкость выше вершин Эльбруса, а твердость крепче черного гранита! Честь, званье горца, обычаи отцов для них священны, выше того холма, откуда сын мой брошен был тобою!»
«Ты сделал выбор! – прошипел Тимур со злостью. – Твоя надменность и вправду выше холма любого. Так останься навечно здесь под солнцем раскаленным! Эй, привяжите покрепче его к скале! Пусть видит, как загорится город обреченный, как будет умирать народ Джулата! А чтоб ты убедился, что благородна кровь моя, я на глазах твоих и Тохтамыша могучего с рассветом разобью. Тебя же последним из всех убью своей железною рукою, которая весь мир в ладони сжала! Мечом булатным отрежу твою голову, а череп покрою золотом и в чащу превращу. И на развалинах Джулата устрою пир горой, и в честь победы над Золотой Ордой из чаши выпью за прах адыгов гордых!»
И голос духа замер.
И долго я прийти в себя не мог. Все видел, как призрак, тело юное Хатыра, и кровью залитый лик воина, и злобную улыбку грозного Тимура. И вдруг как озаренье снизошло: «А что, Еутых? – спросил я духа. – Твой сын погиб или, быть может, спасся он в водах бурных Терека родного?»
«Да, – услышал я ответ. – Аллах помог Хатыру, но лучше бы погиб он, чем увидел то, что Тимур оставил после битвы. Один остался он во граде мертвых. Хан Тохтамыш со свитой бежал позорно, оставив воинов здесь на равнине. А сам эмир хромой? Сдержал он слово: меня последним обезглавил. Мой череп служил ему как чаша для вина. Обшит он кожей был, и слиток золота сверкал на дне. Эх, яду налить бы в эту чашу золотую, да некому… Да и не нужно было. Он слишком часто прикладывался к чаше той – и спился и умер, как собака, здесь, на Кавказе, не завершив похода. Сполна я наслаждался его мукой. И знал, что буду мстить – здесь, в стране мертвых… Что я и сделал. А теперь прощай!»
Замолк дух адыга Еутыха навечно! Я долго звал его, но все напрасно…
И часто я отныне смотрю на ту скалу. И горделиво стоит она с отрезанной вершиной, как будто обезглавленный Еутых.
Пророчество Тимура не сбылось! Поныне на возвышенности той стоит зеленый холм, живут адыги в поселке под названием Джулат, народ свой прославляя в чудных песнях!