ЕГИПЕТ - ПОВЕСТВОВАНИЕ О ЦАРИЦЕ АНХЕСЕНАМУН
Борьба за жизнь у трона,
За грех какой власть смерти над тобой?
Коран
В тени алчной власти, запутанных интриг дворцовых, желаний и стремлений, коварства, подлости, измены царица Анхесенамун правила в ненасытном, как древний крокодил в половодье Нила, могущественном Египте. Жертвенный алтарь в Фивах во славу Амона, Мута и Хапсу всегда был полон приношений. И умащен благовониями – зернами анта.
И бог Апуату, с головой шакала, открывал перед прекрасной Анхесенамун дороги к новой жизни. Ее супруг, юный Тутатхамон, убит был топором железным в битве. А по законам Древнего Египта царица, не имеющая сына, вольна была вторично выйти замуж, чтоб одарить наследником Египет. А если сердце для любви созрело, не умирать же юною вдовою, как море на земле Сирийской, что Мертвым по преданию зовется.
Что мешает прекрасной царице возле высохшего дерева расцвести в любви и радости, красивой розой под яркими лучами бога Ра в оправе великого Осириса. Надежда с сердцем – две подруги, а мысли – страж их чести. И тело быть должно согласно с сердцем. Тогда преодолеешь все преграды. В руках надежды пешке быть ферзем. Стрела срывается с натянутого лука и горделиво подлетает к цели. Так и царица мечтала в цель своей мечты попасть, найти покой в блаженстве рая, в любви всевластной и покорной вкусить всю сладость без остатка и сердце утопить в горячей страсти. И разум был не в силах больше бороться с дрожью юной жаркой силы младого тела.
Но строгие законы храма препятствовали силе страсти. Бритоголовые жрецы в черных одеяниях твердили, что завет священный Тота не обойти. Что грех таит в себе любви служенье. Накажет храм почтенного Амона, что стоит у трех озер священных, на берегу полноводного Нила.
Жрецы храма Гора усердствовали в благодеяниях отчей любви к царице, розе белой темного Египта, где в пирамидах каменных служили богу Ра и охраняли прах всех фараонов.
Покоился там и Тутатхамон, и утверждали жрецы, что вопрошает душа его после восхода звезды Сохти: «Как чувствует себя моя супруга. Наполнена ли душа ее, как золотой сосуд водой святой студеной до краев, памятью обо мне?» Что проклянет ее он за измену, коль выберет себе другого мужа. Что изнывает он в тоске и ждет супругу в Царстве Мертвецов,
В Долине Черной Смерти ожидают четырнадцать гробниц Осириса, и муж ей царским жестом дарит пятнадцатую – в знак былой любви. И в щедрости его никто не может усомниться.
«О, у него дух щедрый, как у купца, что продал мумию отца!», – ответила однажды в ярости владычица Египта, и щеки белые залились багрянцем, как закат диска золотого бога Ра.
А рядом находился посвященный Амени, ее второй враг, главный жрец. Он был облачен в одеяния из белоснежного полотна, пояс был перетянут ремнем из атласа цвета алой крови.
И презирала сердцем чистым и ненавидела она Амени, омерзительного на вид, как птица после линьки. Она-то знала, что движет этим старцем мудрым, что тайны полон, словно знак Вселенной. И знала, кто за ним стоит: враг первый, Эйни.
Эйни был скользким, словно змей гремучий. Цветущего ее он тела жаждал, а еще – жезла железного, Египетского трона! И род его восходил к древнему Пенусею, землям восточным, где жил мятежный и воинственный народ, который сверг ее отца с престола.
Отцом ее был светлый Эхнатон. Анхесенамун – его третья дочь – была одарена красой и мудростью богами храмов в Абидосе и Фивах.
Амени стоял, подняв надменно голову. Не собирался уходить из светлой и просторной опочивальни роскошного царского дворца, построенного Эхнатоном.
«Ты – дочь Египта, юное созданье, и вечно будешь храму подчиняться, – он тихо говорил. Но с каждым словом тускнел царицы взгляд, как будто мхом зеленым покрывался камень твердый. А между тем орлиный взгляд Амени скользил, как тень. Слюну глотая жадно, он поглощен был роскошью, богатством дворца царицы юной и прелестной.
Дворец был обнесен двумя десятками колонн, увитых кольцами златыми. Свод был расписан лучшим живописцем, лазурью чужеземной он сверкал, как небо райское, как радуга, взгляд ослепляя лучами бога Ра. На стенах были выбиты резцом великих зодчих надписи о всех деяниях династий, совершенных с помощью богов.
Свой жадный взгляд отвел Амени от статуй золотых, серебряных колоссов, и мысль закончил: «Я предупреждаю тебя, о дочь моя. Если не дашь согласия правителю дворца Эйни, прогневаешь богов Осириса, и полноводный Нил покинет берега, и гнев творцов пошлешь ты на народ. Кто жезл железный вложил в твой род могучий? Я – служитель храма, выполняющий веления богов. Вчера, когда я совершал молитвы, луна стояла справа. Хорошее знаменье! Что скажешь, дочь моя?»
«Ты ненасытен, как нильский крокодил! Как смеешь ты устами святых богов навязывать владычице Египта свои намеренья и гнусные угрозы посылать! Не должен забывать, пророк Амени, что посвященный ты – не посох в руках врага смертельного, того, кто не любовью – силой хочет вырвать мое сердце! И мой ответ ты знаешь!»
Голос ее дрогнул, и звон издали золотые украшенья, что возлежали на груди упругой, взволнованно дыша волной мятежной, где сердце билось, словно рокот моря, в стесненных берегах.
«Молись же, дочь моя! Я слышу, как дрожит земля от топота суровых воинов. Затмилось небо голубое, и солнце бога Ра закрыло тучи! Опомнись, владычица Египта!»
Его голос звучал спокойно, но полон тайны был, как темные подвалы его храма.
«Оставь меня, Амени. Пусть ты мудр – нет сил терпеть мне подлость того, кто за тобой стоит. Я отвечаю: нет! Пока дышу я воздухом свободы, меня не запугать угрозой Эйни. И знай, Амени, не вызывай со дна души моей злых духов. Ведь если нет в лампаде фитиля, не будет в нем ни света, ни тепла. А Эйни охладил мне сердце своим упрямством. Ты друг отца, пред смертью клятву дал, что будешь, словно святой посох, вести меня по жизни бренной. Оставь свой пыл и не вводи меня ты в грех! Побойся тех богов, которых превозносишь, колени преклоняя на циновке в священном храме, что подарил Египту мой отец!»
«Не будь наивной, дочь моя, я помню клятву. И ты права, стою перед тобой, как посох твой святой, чтоб повести тебя к богам, оберегая от врагов. Эйни – глубокая колея твоей дороги. Так просят боги и народ. А несогласие – не путь мира, а порог войны!»
«Хватит пугать меня войной! Кто может ввергнуть меня в пучину рока? Иль тем меня пугаешь, что народ направит копья на свою царицу?» – спросила удивленно Анхесенамун.
«О нет!» – став бледным, как луна, воскликнул жрец Амени, ощутил, что перегнул он посох, врученный придворным Эйни.
«Так вот, святой отец, – заметила царица, что Амени скрутился, словно еж, кольцом, – если не желаешь стать моим врагом, как Эйни, утихомирь свой пыл и вдохновение свое устреми к небу. Моли богов Осириса, чтобы гнев мой не пустил в тебя огненные стрелы. И не намерена я более выслушивать слова укора, которые, подобно оковам, надеть хочешь на мою свободу! И передай Эйни мое решение и всем жрецам: если нет в живых фараона, я не обязана ходить с косичкой вечной. И заявляю открыто всем, всему Египту, что буду стойка до конца. Богиня Мут, повелительница неба, меня поддержит!
Вдруг тяжело вздохнула Анхесенамун, и грозный ее взгляд, как иней, приморозил старца.
– О чем ты говоришь! – прохрипел он.
– О том, Амени, что я, владычица семи стран, объявляю вам войну! Ты должен знать, что богиня Мут обладает властью льва, что она – богиня битвы. И бойтесь теперь меня! Вы – слуги моего отца, а не владыки, и мой ответ таков: в древнем городе Хенну вскоре состоится моя свадьба в день торжества, большого праздника святого Нила!
– Кто он? – воскликнул Амени. Холодный пот прошиб жреца.
Владычица Египта звонко рассмеялась.
– Я вызову херхеба, но не тебя, Амени, чтобы просить своих богов благословенья на брак!
– Но кто он?! – повторил посвященный храма Амона.
– Пока имя моего сердца тайна. Но я внесу в твою душу успокоение, Амени, – с улыбкой на устах молвила царица, хотя ощущала тайком оком своего творца, что едва сдерживается, собрав все силы; но не дрогнули черты ее юного лица, как на розе шип холодный твердеет. – Так вот! – продолжила она звонко, как золото в серебряном сосуде. – Властитель сердца моего не будет слугой моего народа. Ведь власть дана мне свыше, и Эйни мой слуга. Говорю: кто бы ни был мой суженый, он будет не из Египта! И слово мое твердо! И ты своим рвением ускорил желание разделить с супругом будущим не только ложе, но и трон Египта!
– В тебя вселились злые духи, – упавшим голосом сказал Амени. – Ты что! –задыхаясь от гнева, выкрикнул он, выйдя, как Нил, из берегов спокойствия. – К алтарю святыни нашей допустить чужеземцев презренных и лживых, изменчивых богов? Варварами хочешь заполнить мою страну!
– Да! – пылая, воскликнула царица. – И знай: не твоя страна – моя! – казалось, взгляд ее вот-вот воспламенится и застелет горьким дымом взгляд жреца. – Теперь иди, Амени. А по дороге скажи моим рабам, чтоб шарик не кидать мне лишний раз в сосуд из серебра: пусть зазвучит колокольчик медный, и чтобы мне перо и папирус принесли! Буду писать всем женихам Востока!
Амени выскочил взъерошенный, как еж, с колючкой острой в сердце из опочивальни. Спустившись по мраморным ступенькам легко, словно гонимый сильным ветром, не чувствуя веса своего, ослепнув от увиденного, окутав пленкой мутный грозный взгляд, спешил на ощупь, будто во мраке нес тело дряхлое свое по кочкам жизненным на берег Нила, где процветал род древний Эйни, высился за храмами святыми каменный дворец. Спешил к тому, кому он обещал трон заветный, с кем дружен был, как сова с орлом. Спешил вырвать когтями острыми трон железный могучего Египта, мечтая, что он, Амени, станет тенью, властью незаметной всех храмов бога Ра!
Солнце катилось к закату, как жизнь без радости. Вскрыв недра души перед врагами своими, царица Анхесенамун была во власти надежд. Ушли призрачные иллюзии покорной властительницы. Она поняла истину, что место под солнцем надо завоевать решительно, чтобы не оказаться в пасти шакалов – таких, как Эйни и Амени, которых она ненавидела всем сердцем. Замахнулись они медным топором воина на самое святое – ее свободу! между тем орлиный взгляд Амена
И вот она сидела в глубоком, изящном резном кресле из слоновой кости с позолоченными ножками в просторном зале. Рядом стоявшая служанка обмахивала ее опахалом. Слегка облокотившись на тяжелый мраморный стол, чувствовала царица, как сердце ее билось птицей в драгоценной клетке. Но даже за решеткой чувствуется власть надежды. Взгляд Анхесенамун блуждал, устремленный вдаль через открытые окна, где внизу, на черной равнине, раскинулся величественный амфитеатр, образованный высокими утесами. Храм этот был построен в честь богини Хатор, гордой сопроводительницы двух фараонов свергнутой династии великой Хатшепсут, дабы служить памятником ее величия. А рядом виднелся, магически притягивая взгляд, полноводный Нил.
Освещенные неверными лучами заходящего солнца, ее глаза горели рубинами и мечтательно были устремлены сквозь тонкие брови полумесяцем и длинные бархатные ресницы.
И вот золотые украшения на груди пришли в движение и тихо зазвенели, и встрепенулась Анхесенамун, словно орлица, которая защищала своих птенцов, и решительно взяла перо в тонкие длинные пальцы. Обмакнула его в черную краску, приготовленную из разжиженного папируса.
Длинное платье из пурпурной ткани стесняло молодое цветущее тело. Но царица забыла обо всем, и, как завороженная, мелкими иероглифами писала на белой, как ее кожа, бумаге. Слезы обиды жгли очи, свет масляной лампады дрожал легкой тенью, как рябь на поверхности зеркальной глади моря. Мысли тревожно бились, как рыбы о берег. Вот на чистом листе, как волны, появились слова: «Именующий себя Сыном Солнца, великий сын своего народа, властелин половины мира, хеттский царь Супиллулиума…»
Амени сидел в глубоком кресле из резного красного дерева, дрожащие старческие локти лежали на выгнутом, словно хобот слона, подлокотнике. Рядом сидел в расшитом золотом хитоне хозяин дома. В его светло-зеленых глазах сверкали злые огоньки. Ярко сияли масляные лампады в нише стены, по углам стояли золотые статуи богов. У ног хозяина сидел большой черный пес, изредка поднимая лохматую голову. Эйни был сбитый, широкоплечий, но в годах, с сединой в черных, как смоль, жестких волосах. Чуть продолговатые мешки под глазами, затянутые морщинами, говорили, что жизнь его изрядно потрепала. Хотя жил он в достатке, даже в роскоши, не хватало ему одного: он всю жизнь стремился к трону Египта, но боги отвернулись от его древнего рода.
И сейчас не хотел он упускать дар капризной судьбы. Он исправно жертвовал богам храма Амона и услаждал душу Амени, сидящего перед ним, золотом и драгоценными камнями. И сейчас, попивая ароматное вино из золотого кубка, слушал Амени. А жрец смотрел на него, как на луну, чтил он Эйни выше всех богов. Ведь боги не приносили ему доход. А Эйни одаривал его тайным могуществом, металлом желтым, от которого сердце жреца почернело, забыв порог святого храма великого Амона.
Лицо Эйна пылало, как зарево заката, превращпая сердце в золу.
– Ну что ж, – сказал он, заикаясь, когда старец закончил сказ, который, как острое копье, вонзился в тело Эйни. – Нет, прекрасная царица, – процедил он сквозь гнилые зубы, – ты будешь ласкаться, словно львица у ног охотника, смертельно раненная, истекая кровью от меткого копья!
– Она опасна, друг мой золотой! – опасливо озираясь, воскликнул главный жрец. – И когти желтые твои не принесут ей ран глубоких, и силой не сесть тебе в трон золотой Египта. Ведь власть в ее руках, а мы слабее, чем улитка.
Сказав истину сквозь слезы сердца, Амени, наклонившись, взял кубок золотой с вином и прикоснулся к хмельной влаге дрожащей старческой губой, на миг зажмурив очи от сладкого нектара.
– Все это так, – голосом надтреснутым, как будто из могилы, изрек Эйни. – Но наша сила в тайне мрака. Пусть нет власти, но мысль мудрая весит не меньше трона. – Ею, словно канатом, я обвяжу сердце гордой царицы!
И в пламени ночной лампады горели его очи, как духи злые скользких теней в Долине Смерти, где город мертвых стоял в Фивах.
– Амулет глаз уджа мне поможет, богиня Маат справедливости земной меня поддержит – ее жрец, судья верховный, то есть ты, Амени. А джати – это я, визирь дворца. Вот амулет богини Маат! Не зря ношу его я на груди с тех пор, как в мечтаньях сладких первый раз увидел трон.
– И что же ты решил, безумец! Ведь если розы нет, зачем тебе ее холодный шип? Ты стал пугать меня, мой Эйни.
– Ты свят посвящением, Амени, ведь это я бояться должен богов Аменти. Но между тем я полон сил бороться за трон Египта и за гордячку, пустоцвет моей любви Анхесенамун. И это хорошо, что я за кругом власти! Так вот, Амени, должен я тебе признаться: как вступил я в омут придворной жизни, сразу понял, что я раб власти и чувствую себя сейчас, после ее отказа… – Эйни подался чуть вперед, – как лев, которого стегнули кнутом. И скорбь моя мне душу леденит. И я готов бороться за трон и кожу свою взамен отдать! Оскалив клыки, броситься на кнут, готовиться к смертельному прыжку и власть забрать. Когтями рвать тело своего врага. А это – владычица Египта! Вот так хочу я жизнь свою прожить!
– Смотри, – заметил хмуро Амени, – чтобы в этом деле темном святым бараном Амона нам не стать, чтоб шкуры с нас не сняли!
– Не думай о плохом, раб своих богов. Доверься мне, и мы войдем с тобой в высокие ворота, и Цефа, богиня изобилия, нам сторицей заплатит.
– Так что ты собираешься предпринять!
– А ничего, доверься богам своим ты ненадежным. Как божье око, устрою слежку за царицею Египта. Ведь слуги храмов тоже любят таланты золотые. Но дай наказ своим убийцам, фанатам богов незримых, чтоб помогали мне, когда я знак подам, в тяжелых рясах темных, где спрятаны кинжалы, на зов мой пусть придут мне в услуженье, – Эйни тяжело вздохнул. – Но без нужды не появляйся, чтобы не мелькал скользкой тенью и не блуждал взор любопытных моих врагов.
– Ну что ж, прощай, – с тяжестью в душе произнес Амени. И медленно, чтобы не разворотить гнездо болезней, встал, чувствуя, как отекли старческие ноги.
Он хотел пройти к дверям парадным, но Эйни его остановил, вонзив сухие пальцы в старческое тело главного жреца, и взглядом показал на потайной выход, где висели тонкие атласные шторы.
– Прощай, – раздался голос уже за дверью. И Амени утонул во мраке. Но старый филин знал, куда несут его больные ноги, – в храм Амон, где тайны власти ждали у святого алтаря, предчувствуя жертву.
Заря светилась надеждой, восток горел багровой полосой. Митания, город медных рудников, столица кровожадных злых хурритов, пала, как древняя могильная плита, держава третья после Египта и Вавилона. И царство хеттское торжествовало свою победу над руинами двадцати царей Ямхатов.
В палате царской с ковровыми стенами на львиной шкуре, символе могущества, на троне золотом сидел властитель земли великой Хатти, а рядом его визирь, седобородый Хаит в халате дорогом, золотом расшитым, в беседе теплой запивал хмельную речь напитком крепким.
– Знаешь ли, Хаит, – размышлял вслух хеттский царь Суппилулиума, – я вроде бы достиг зенита славы. Враги мои стелятся дорожкою кровавой, а не ковровой. Полмира я держу в своих объятиях, и восемь сыновей моих царями правят. Казалось бы, чего еще? Остановись на твердой почве мудрой. Ведь у болота нет дна.
Сказав это, одернул ткань платья грубою рукою, в другой же держал он кубок золотой.
– Да, ты прав, но ты представь себя волною в бурном море, стихийной властью наделенной. Дрожь рябью отражается на глади. Вот так проходит и жизнь царя. Не в своей ты власти, хоть думаешь, что обладаешь ею. Ты – властелин всего живого, но жалкий раб своих надежд и власти той, которой обладаешь.
И усмехнулся, чтобы не обидеть друга и царя, улыбкой чистой, как воды родника.
– Это так, – горько усмехнулся великий царь. – Казалось, исполнилась моя мечта, я вырвал зубы людоеда-льва Митании державной. И Сирия, и караванные пути лежат передо мной. Но вот Ассирия, которая платила дань Митании, союзница Египта… Ее царя Митания признала независимым, он силу накопил и чувствует себя могущественным, как никогда на Тигре!
– Ну, это не беда. Сейчас ты сильнее всех. И Сирию держишь в кожаном хомуте. И не грусти напрасно. Восемьдесят дней осады – и самый крупный город Каргемыш, и Сирия от Евфрата до моря стали подвластны хеттам, – как можно мягче произнес визирь. – Телепин, твой старший сын, стал царем Алеппо, а Пияссили – царем, который взял осадой Каргемыш. И царство Киццуватия стало нашим вассалом. И нет в Месопотамии сильнее тебя! Все норовят с тобой дружить, а ты всех хочешь погубить и жаждешь, как воздух, битвы.
– Да, это так, все тянут руку дружбы. Вот, смотри, лежит письмо от царицы древнего Египта, – царь еле заметно улыбнулся. – Ты не поверишь, как и я, визирь мой славный! Царица уже вторично просит послать в Египет на царство одного из сыновей моих.
– О! – усмехнулся Хаит. – А может, пошлешь визиря?
– Она мне в послании первом написала вот что: «Великий царь! Мой муж Тутатхамон умер, а сына не дали боги. И трон останется пустой, что приведет к войне страну большую. О, если б ты прислал мне одного из своих сыновей, он мог бы стать моим мужем. Я ни за что не вступлю в брак с подданным Египта!
– И что ты ей ответил?
– Что я ей не верю, и это козни моих врагов. И вот она вторично прислала послание, и чувствую, что я невольно ее обидел. А ты знаешь, женщина для хетта свята!
– И что же дальше? – спросил Хаит изумленно, понимая, что царь серьезен.
– А вот ее второй ответ: «Почему ты меня оскорбил недоверием? Все говорят, что у тебя много сыновей, отдай мне одного из них».
– И что ты предпринял, великий царь? – отрезвев, воскликнул Хаит.
– Мой сын Хатмантили снаряжен в путь, и я жду гонцов с известием, – ухмыльнулся Супилулиума.
Прошло время, прибыл гонец. Хаттский царь был в это время прикован к постели. Вестник из Египта сообщил ему тяжелые новости: царевич по прибытии был убит наемными жрецами, а царицу Анхесенамун насильно выдали замуж за придворного Эйни. Он стал следующим царем Египта, узаконив узурпацию престола.
Анхесенамун вскоре была убита. Через три года Эйни также был свергнут и убит главным военачальником египетской армии Хоремхебом, давшим начало ХIХ династии.
Великий царь хеттов не смог отомстить Египту. Суппилулиума и его старший сын царь Каргемиш умерли в 1346 году до н. э. от чумы, которая была занесена из Сирии.