ЛЕГЕНДА ОБ АДЫГСКОМ БУКВАРЕ
В верховьях речки Богундыр, в стране шапсугов, любивших дикие набеги, жил дворянин Хаджи Натаук, мудрец с седою бородой и задумчивыми умными глазами. Его лицо морщинами избороздил плуг жизни, словно пашню. И выделялся он в среде народа, бурного и страстного, как белый лебедь посреди орлов. Был с детства убаюкан колыбелью фанатичного ислама, в далекой Мекке получил образование. Пять долгих суровых лет он в медресе учил язык арабский. И вот, увенчанный чалмою белой, вернулся в Богундыр, в село родное. Он зачехлил винтовку, стал муллой, зарылся в книги и удивил всех уорков он в округе.
Под старость оброс он бородою длинной, белой и в Богундыре создал медресе. Но вскоре понял, что ученье его напрасно. Питомцы, читая молитву на арабском, не познавали чуждый им язык, и мысли не цвели их знаньем прочным. И бросил медресе Хаджи Натаук, и, мудрый сеятель познаний, закрылся в хижине в верховьях речки. И днем и ночью с масляной лампадой чуждый всем язык арабский переводил он на адыгский, мечтая свой букварь создать – шапсугский. Сказанье говорит, что это удалось ему трудом упорным. Нашел он ключ к разгадке, к дверям сокровищницы знаков и начертаний для звуков трудных, неуловимых родного языка. Хотя понятно, что путь к разгадке был тернист в болотах прикубанских.
И мусульмане, носившие паломнический сан, вдруг стали лютыми его врагами. Причина всем понятна: «Ученье свет, а неученье – тьма». А как известно, во мраке живет глупость и зависть кормится от духов злых.
И вот холодной осенью заканчивал он труд, и жаждал ум его закончить дело, а это хуже, чем зубная боль и даже чем сердечная кручина. Но тело ныло, просило отдыха. Став на колени, Хаджи Натаук молил творца придать ему уже не вдохновенья, а просто силы, чтоб закончить мысль. Но, обессилев, на полу заснул. И вместо помощи ему явился в тумане призрачном сердитый дух, вонзил, как стрелы, огненный свой взгляд, внушая страх. И голосом громовым молвил с угрозой: «Натаук, сын праха, как ты посмел поднять тяжелый молот кузнеца, чтобы разбить оковы вековые, освободить язык свободного адыгского народа! Как смеешь ты мечтать о том, что можешь остановить потоки горные! Как смеешь ты звук вольный в сосуд ничтожной книги заточить и крышкой знания его прикрыть! Кто дал тебе благословение? Мятежный дух во власти тьмы! Одумайся немедля, Натаук!»
Дух тьмы летал над ним, как облако разорванное, угрозы повторяя. То останавливался перед ним высоким старцем в одеянии мирском. То вдруг, как мышь летучая, поднимет крылья и машет рукавом широким.
«Знай! – вдруг голос слабый перешел на крик. – Народ черкесов волен! Свобода знаний, алфавит ему несносны. Он – сын природы. Звучит язык его, богатый, словно радуга, и также он многоголосен, и песни и сказания, как нить Творца, пронизывают весь его ковер. Черкесский разум быстрее лучей света, душа – святой алтарь. Зачем адыгам ложная наука? Исполни мой наказ, иначе пойдешь ты впереди меня, как посох без хозяина. Твой дух, оставив тело, ворвется в ад, чтобы там сгореть дотла! Вот искра первая, – и протянул зажженную лампаду. – Сейчас отсюда в двери выйду я, дух тьмы. А ты теперь сожги свое творенье и дом спали – жилище Сатаны. Очистив душу от греха, войдешь теперь же ты святым в ворота рая».
И пробудился тут Хаджи Натаук. И будто обезумел – поджег лампадой все он письмена. Дрожали руки и спина, и грудь сжимало страдание, но непокорная рука то вдруг гасила пламя, то опять все поджигала. Костром забвения жилье горело, вот-вот придавит его балкой. Вдруг головой встряхнул и бросился тушить костер он черный, но все напрасно: языки огня жгли щеки, руки, горит его халат. Он гасит ткань ладонью обожженной. Но поздно –выскочил из дома прочь, и крыша рухнула за ним, подняв столп искр средь пепла черного. Ушел в забвение труд. И вновь упал он на колени с плачем, и сожалел, что был обманут духом злодейским, и как безумец сжег свой алфавит, сжег колыбель, где теплился свет мысли, его ребенок, нужный всем адыгам.
Легенда эту передал нам летописец В. Потто, «…со слов записанную дворянина Хаджи-Натаука Шеретлокова в году 1730-м».
Но кто заставил сжечь готовый труд, дух ли презренный иль враги его, фанатики, – осталось это тайной.